Неточные совпадения
С козою с барабанщицей
И не с простой шарманкою,
А с настоящей музыкой
Смотрели тут они.
Комедия не мудрая,
Однако и не глупая,
Хожалому, квартальному
Не в бровь, а прямо в глаз!
Шалаш полным-полнехонек.
Народ орешки щелкает,
А то два-три крестьянина
Словечком перекинутся —
Гляди, явилась водочка:
Посмотрят да попьют!
Хохочут, утешаются
И часто в речь Петрушкину
Вставляют слово меткое,
Какого не придумаешь,
Хоть проглоти перо!
Шли долго ли, коротко ли,
Шли близко ли, далеко ли,
Вот наконец и Клин.
Селенье незавидное:
Что ни изба — с подпоркою,
Как нищий с костылем,
А с крыш солома скормлена
Скоту. Стоят, как остовы,
Убогие дома.
Ненастной, поздней осенью
Так
смотрят гнезда галочьи,
Когда галчата вылетят
И ветер придорожные
Березы обнажит…
Народ в полях — работает.
Заметив за селением
Усадьбу на пригорочке,
Пошли пока — глядеть.
Государь, и весь двор, и толпы
народа — все
смотрели на них, — на него и на шедшего на лошадь дистанции впереди Махотина, когда они подходили к чорту (так назывался глухой барьер).
Анна, не отвечая мужу, подняла бинокль и
смотрела на то место, где упал Вронский; но было так далеко, и там столпилось столько
народа, что ничего нельзя было разобрать. Она опустила бинокль и хотела итти; но в это время подскакал офицер и что-то докладывал Государю. Анна высунулась вперед, слушая.
Старик, сидевший с ним, уже давно ушел домой;
народ весь разобрался. Ближние уехали домой, а дальние собрались к ужину и ночлегу в лугу. Левин, не замечаемый
народом, продолжал лежать на копне и
смотреть, слушать и думать.
Народ, оставшийся ночевать в лугу, не спал почти всю короткую летнюю ночь. Сначала слышался общий веселый говор и хохот за ужином, потом опять песни и смехи.
Цитует немедленно тех и других древних писателей и чуть только видит какой-нибудь намек или просто показалось ему намеком, уж он получает рысь и бодрится, разговаривает с древними писателями запросто, задает им запросы и сам даже отвечает на них, позабывая вовсе о том, что начал робким предположением; ему уже кажется, что он это видит, что это ясно, — и рассуждение заключено словами: «так это вот как было, так вот какой
народ нужно разуметь, так вот с какой точки нужно
смотреть на предмет!» Потом во всеуслышанье с кафедры, — и новооткрытая истина пошла гулять по свету, набирая себе последователей и поклонников.
«Вот это, душечка Юзыся, — говорил он, — весь
народ, что вы видите, пришел затем, чтобы
посмотреть, как будут казнить преступников.
— Прошу пана оказать услугу! — произнес жид, — вот князь приехал из чужого края, хочет
посмотреть на козаков. Он еще сроду не видел, что это за
народ козаки.
— Ничего, это все ничего, ты слушай, пожалуйста. Вот я пошла. Ну-с, прихожу в большой страшеннейший магазин; там куча
народа. Меня затолкали; однако я выбралась и подошла к черному человеку в очках. Что я ему сказала, я ничего не помню; под конец он усмехнулся, порылся в моей корзине,
посмотрел кое-что, потом снова завернул, как было, в платок и отдал обратно.
Я просила ее, как порядочную, пригласить
народ получше и именно знакомых покойного, а
смотрите, кого она привела: шуты какие-то! чумички!
Народ расходился, полицейские возились еще с утопленницей, кто-то крикнул про контору… Раскольников
смотрел на все с странным ощущением равнодушия и безучастия. Ему стало противно. «Нет, гадко… вода… не стоит, — бормотал он про себя. — Ничего не будет, — прибавил он, — нечего ждать. Что это, контора… А зачем Заметов не в конторе? Контора в десятом часу отперта…» Он оборотился спиной к перилам и поглядел кругом себя.
Но так как о Волках худой на свете толк,
И не сказали бы, что
смотрит Лев на лицы,
То велено звериный весь
народСозвать на общий сход...
Тужите, знай, со стороны нет мочи,
Сюда ваш батюшка зашел, я обмерла;
Вертелась перед ним, не помню что врала;
Ну что же стали вы? поклон, сударь, отвесьте.
Подите, сердце не на месте;
Смотрите на часы, взгляните-ка в окно:
Валит
народ по улицам давно;
А в доме стук, ходьба, метут и убирают.
— Идолопоклонство, конечно. «Приидите, поклонимся и припадем цареви и богу нашему» — н-да! Ну все-таки надо
посмотреть. Не царь интересен, а
народ, воплощающий в него все свои чаяния и надежды.
— Жестокие, сатанинские слова сказал пророк Наум. Вот, юноши, куда
посмотрите: кары и мести отлично разработаны у нас, а — награды? О наградах — ничего не знаем. Данты, Мильтоны и прочие, вплоть до самого
народа нашего, ад расписали подробнейше и прегрозно, а — рай? О рае ничего нам не сказано, одно знаем: там ангелы Саваофу осанну поют.
В день, когда царь переезжал из Петровского дворца в Кремль, Москва напряженно притихла.
Народ ее плотно прижали к стенам домов двумя линиями солдат и двумя рядами охраны, созданной из отборно верноподданных обывателей. Солдаты были непоколебимо стойкие, точно выкованы из железа, а охранники, в большинстве, — благообразные, бородатые люди с очень широкими спинами. Стоя плечо в плечо друг с другом, они ворочали тугими шеями,
посматривая на людей сзади себя подозрительно и строго.
Между тем в траве все двигалось, ползало, суетилось. Вон муравьи бегут в разные стороны так хлопотливо и суетливо, сталкиваются, разбегаются, торопятся, все равно как
посмотреть с высоты на какой-нибудь людской рынок: те же кучки, та же толкотня, так же гомозится
народ.
— Что ж, хоть бы и уйти? — заметил Захар. — Отчего же и не отлучиться на целый день? Ведь нездорово сидеть дома. Вон вы какие нехорошие стали! Прежде вы были как огурчик, а теперь, как сидите, Бог знает на что похожи. Походили бы по улицам,
посмотрели бы на
народ или на другое что…
В воскресенье он застал много
народу в парадной гостиной Татьяны Марковны. Все сияло там. Чехлы с мебели, обитой малиновым штофом, были сняты; фамильным портретам Яков протер мокрой тряпкой глаза — и они
смотрели острее, нежели в будни. Полы натерли воском.
Вся Малиновка, слобода и дом Райских, и город были поражены ужасом. В
народе, как всегда в таких случаях, возникли слухи, что самоубийца, весь в белом, блуждает по лесу, взбирается иногда на обрыв,
смотрит на жилые места и исчезает. От суеверного страха ту часть сада, которая шла с обрыва по горе и отделялась плетнем от ельника и кустов шиповника, забросили.
Вообще обращение англичан с китайцами, да и с другими, особенно подвластными им
народами, не то чтоб было жестоко, а повелительно, грубо или холодно-презрительно, так что
смотреть больно.
Многие из нас и чаю не пили, не ужинали: все
смотрели на берега и на их отражения в воде, на иллюминацию, на лодки, толкуя, предсказывая успех или неуспех дела, догадываясь о характере этого
народа.
Многие обрадовались бы видеть такой необыкновенный случай: праздничную сторону
народа и столицы, но я ждал не того; я видел это у себя; мне улыбался завтрашний, будничный день. Мне хотелось путешествовать не официально, не приехать и «осматривать», а жить и
смотреть на все, не насилуя наблюдательности; не задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно, с гидом в руках, по стольку-то улиц, музеев, зданий, церквей. От такого путешествия остается в голове хаос улиц, памятников, да и то ненадолго.
Сегодня вдруг видим, что при входе в бухту Кибач толпится кучка
народу. Там и баниосы, и переводчики,
смотрят, размеривают, втыкают колышки: ясно, что готовят другое место, но какое! тоже голое, с зеленью правда, но это посевы риса и овощей; тут негде ступить.
Она осветила кроме моря еще озеро воды на палубе, толпу
народа, тянувшего какую-то снасть, да протянутые леера, чтоб держаться в качку. Я шагал в воде через веревки, сквозь толпу; добрался кое-как до дверей своей каюты и там, ухватясь за кнехт, чтоб не бросило куда-нибудь в угол, пожалуй на пушку, остановился
посмотреть хваленый шторм. Молния как молния, только без грома, или его за ветром не слыхать. Луны не было.
Нет науки о путешествиях: авторитеты, начиная от Аристотеля до Ломоносова включительно, молчат; путешествия не попали под ферулу риторики, и писатель свободен пробираться в недра гор, или опускаться в глубину океанов, с ученою пытливостью, или, пожалуй, на крыльях вдохновения скользить по ним быстро и ловить мимоходом на бумагу их образы; описывать страны и
народы исторически, статистически или только
посмотреть, каковы трактиры, — словом, никому не отведено столько простора и никому от этого так не тесно писать, как путешественнику.
Наш культурный и интеллигентный слой не имел силы сознать себя
народом и с завистью и вожделением
смотрел на народность простого
народа.
Другие
смотрят на войну с сверхличной, исторической, мировой точки зрения, с точки зрения ценности национальности, государственности, исторических задач, исторической судьбы
народов и всего человечества.
Посмотрите у мирских и во всем превозносящемся над
народом Божиим мире, не исказился ли в нем лик Божий и правда его?
— Я столько, столько вынесла,
смотря на всю эту умилительную сцену… — не договорила она от волнения. — О, я понимаю, что вас любит
народ, я сама люблю
народ, я желаю его любить, да и как не любить
народ, наш прекрасный, простодушный в своем величии русский
народ!
Вдруг один здешний парень, Вишняков, он теперь у Плотниковых рассыльным служит,
смотрит на меня да и говорит: «Ты чего на гусей глядишь?» Я
смотрю на него: глупая, круглая харя, парню двадцать лет, я, знаете, никогда не отвергаю
народа.
— Какой
народ! — говорил он в сердцах. — Та к ходи, головой качай, все равно как дети. Глаза есть —
посмотри нету. Такие люди в сопках живи не могу — скоро пропади.
— Жюли, будь хладнокровнее. Это невозможно. Не он, так другой, все равно. Да вот,
посмотри, Жан уже думает отбить ее у него, а таких Жанов тысячи, ты знаешь. От всех не убережешь, когда мать хочет торговать дочерью. Лбом стену не прошибешь, говорим мы, русские. Мы умный
народ, Жюли. Видишь, как спокойно я живу, приняв этот наш русский принцип.
Снегурочка, Мизгирь, царь Берендей, Лель и весь
народ. Все с ожиданием
смотрят на восток и при первых лучах солнца запевают.
Вот любо-то! Вот радость! Не в
народе,
В густой толпе, из-за чужой спины,
Снегурочка
смотреть на праздник будет, —
Вперед пойдет. И царь, и люди скажут:
Такой четы на диво поискать!
Молодые берендеи водят круги; один круг ближе к зрителям, другой поодаль. Девушки и парни в венках. Старики и старухи кучками сидят под кустами и угощаются брагой и пряниками. В первом кругу ходят: Купава, Радушка, Малуша, Брусило, Курилка, в середине круга: Лель и Снегурочка. Мизгирь, не принимая участия в играх, то показывается между
народом, то уходит в лес. Бобыль пляшет под волынку. Бобылиха, Мураш и несколько их соседей сидят под кустом и пьют пиво. Царь со свитой
смотрит издали на играющих.
На этот раз порядок был удивительный,
народ понял, что это его праздник, что он чествует одного из своих, что он больше чем свидетель, и
посмотрите в полицейском отделе газет, сколько было покраж в день въезда невесты Вольского и сколько [Я помню один процесс кражи часов и две-три драки с ирландцами.
Первый осужденный на кнут громким голосом сказал
народу, что он клянется в своей невинности, что он сам не знает, что отвечал под влиянием боли, при этом он снял с себя рубашку и, повернувшись спиной к
народу, прибавил: «
Посмотрите, православные!»
В то самое время, как Гарибальди называл Маццини своим «другом и учителем», называл его тем ранним, бдящим сеятелем, который одиноко стоял на поле, когда все спало около него, и, указывая просыпавшимся путь, указал его тому рвавшемуся на бой за родину молодому воину, из которого вышел вождь
народа итальянского; в то время, как, окруженный друзьями, он
смотрел на плакавшего бедняка-изгнанника, повторявшего свое «ныне отпущаеши», и сам чуть не плакал — в то время, когда он поверял нам свой тайный ужас перед будущим, какие-то заговорщики решили отделаться, во что б ни стало, от неловкого гостя и, несмотря на то, что в заговоре участвовали люди, состарившиеся в дипломациях и интригах, поседевшие и падшие на ноги в каверзах и лицемерии, они сыграли свою игру вовсе не хуже честного лавочника, продающего на свое честное слово смородинную ваксу за Old Port.
У них и у нас запало с ранних лет одно сильное, безотчетное, физиологическое, страстное чувство, которое они принимали за воспоминание, а мы — за пророчество: чувство безграничной, обхватывающей все существование любви к русскому
народу, русскому быту, к русскому складу ума. И мы, как Янус или как двуглавый орел,
смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно.
И что же было возражать человеку, который говорил такие вещи: «Я раз стоял в часовне,
смотрел на чудотворную икону богоматери и думал о детской вере
народа, молящегося ей; несколько женщин, больные, старики стояли на коленях и, крестясь, клали земные поклоны.
— Впрочем, и теперь пожаловаться не могу, — продолжала она, — кругом живет
народ тихий, благонравный, на Бога не ропщет,
смотрит весело, словно и огорчений на свете нет.
— Господи, что прежде-то было, Илья Фирсыч? — повторял он, качая головой. — Разве это самое кто-нибудь может понять?.. Таких-то и людей больше не осталось. Нынче какой
народ пошел: троюродное наплевать — вот и вся музыка. Настоящего-то и нет. Страху никакого, а каждый норовит только себя выше протчих
народов оказать. Даже невероятно
смотреть.
—
Посмотрел я достаточно, — продолжал Михей Зотыч. — Самого чуть не убили на мельнице у Ермилыча. «Ты, — кричат мужики, — разорил нас!» Вот какое дело-то выходит. Озверел
народ. Ох, худо, Вахрушка!.. А помочь нечем. Вот вы гордитесь деньгами, а пришла беда, вас и нет. Так-то.
— Так, так… То-то нынче добрый
народ пошел: все о других заботятся, а себя забывают. Что же, дай бог…
Посмотрел я в Заполье на добрых людей… Хорошо. Дома понастроили новые, магазины с зеркальными окнами и все перезаложили в банк. Одни строят, другие деньги на постройку дают — чего лучше? А тут еще: на, испей дешевой водочки… Только вот как с закуской будет? И ты тоже вот добрый у меня уродился: чужого не жалеешь.
Из Суслона скитники поехали вниз по Ключевой. Михей Зотыч хотел
посмотреть, что делается в богатых селах. Везде было то же уныние, как и в Суслоне.
Народ потерял голову. Из-под Заполья вверх по Ключевой быстро шел голодный тиф. По дороге попадались бесцельно бродившие по уезду мужики, — все равно работы нигде не было, а дома сидеть не у чего. Более малодушные уходили из дому, куда глаза глядят, чтобы только не видеть голодавшие семьи.
Народ жил полною чашей, — любо
посмотреть.
«Русский
народ всегда иначе относился к власти, чем европейские
народы, — он всегда
смотрел на власть не как на благо, а как на зло…
Если Беккария и имел влияние на русское уголовное законодательство, то отвращение к смертной казни не было ни одним
народом так усвоено, как
народом русским, у которого нет склонности
смотреть на зрелище казни.
Старик поводил усами и хохотал, рассказывая с чисто хохляцким юмором соответствующий случай. Юноши краснели, но в свою очередь не оставались в долгу. «Если они не знают Нечипора и Хведька из такой-то деревни, зато они изучают весь
народ в его общих проявлениях; они
смотрят с высшей точки зрения, при которой только и возможны выводы и широкие обобщения. Они обнимают одним взглядом далекие перспективы, тогда как старые и заматерелые в рутине практики из-за деревьев не видят всего леса».